Мать
Года прошли, а помню, как теперь,
фанерой заколоченную дверь,
написанную мелом цифру "шесть",
светильника замасленную жесть,
колышет пламя снежная струя,
солдат в бреду... И возле койки – я.
И рядом смерть. Мне трудно вспоминать,
но не могу не вспоминать о нём...
В Москве, на Бронной, у солдата – мать.
Я знаю их шестиэтажный дом,
московский дом... На кухне примуса,
похожий на ущелье коридор,
горластый репродуктор, вечный спор
на лестнице... ребячьи голоса...
Вбегал он, раскрасневшийся, в снегу,
пальто расстёгивая на бегу,
бросал на стол с размаху связку книг –
вернувшийся из школы ученик.
Вот он лежит: не мальчик, а солдат,
какие тени тёмные у скул,
как будто умер он, а не уснул,
московский школьник... раненый солдат.
Он жить не будет. Так сказал хирург.
Но нам нельзя не верить в чудеса,
и я отогреваю пальцы рук...
Минута... десять... двадцать... полчаса...
Снимаю одеяло, – как легка
исколотая шприцами рука.
За эту ночь уже который раз
я жизнь держу на острие иглы.
Колючий иней выбелил углы,
часы внизу отбили пятый час...
О как мне ненавистен с той поры
холодноватый запах камфары!
Со впалых щёк сбегает синева,
он говорит невнятные слова,
срывает марлю в спёкшейся крови...
Вот так. Ещё. Не уступай! Живи!
...Он умер к утру, твой хороший сын,
твоя надежда и твоя любовь...
Зазолотилась под лучом косым
суровая мальчишеская бровь,
и я таким увидела его,
каким он был на Киевском, когда
в последний раз, печальна и горда,
ты обняла ребёнка своего.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
В осеннем сквере палевый песок
и ржавый лист на тишине воды...
Всё те же Патриаршие пруды,
шестиэтажный дом наискосок,
и снова дети роются в песке...
И, может быть, мы рядом на скамью
с тобой садимся. Я не узнаю
ни добрых глаз, ни жилки на виске.
Да и тебе, конечно, невдомёк,
что это я заплакала над ним,
над одиноким мальчиком твоим,
когда он уходил. Что одинок
тогда он не был... Что твоя тоска
мне больше, чем кому-нибудь, близка...
Вероника Тушнова |
